 |
 |
      |
Фестшрифт 75Гучинова Э.-Б.Образы плененной памяти. Голод и еда. (Заметки на материалах воспоминаний интернированных японцев о лагерях в СССР). Эти заметки появились репликой на разносторонние научные интересы юбиляра: быт японцев, пища и Сибирь – образы, отсылающие к его аспирантской юности …Пусть в Вашем доме стол будет полон яствами. Итадаки-масу! ХХ век был назван веком лагерей. Заповедник произвола, лагерь выполняет функцию – концентрировать значительное число не столько отдельных лиц, сколько членов национальных, расовых и социальных групп, которые признаны подозрительными по определению, то есть невиновных.[1] Более 600 тысяч интернированных солдат и офицеров Квантунской армии прошли через лагеря в СССР, где десятая часть сгинула от истощения и непосильного труда. Но военнослужащие Квантунской армии попали в плен не по своей воле, не случайно в Японии их называют не пленными, а интернированными. Вся Квантунская армия подчинилась манифесту императора о капитуляции и в августе 1945 г. перешла в Маньчжурии в распоряжение Красной Армии. Вывезенные эшелонами в СССР, в основном в районы восточной Сибири, 640 тысяч японцев оказались в концлагерях, где работали на самых тяжелых работах. Последние 1025 человек были переданы японской стороне только в декабре 1956 г. [1] Спустя годы многие из вернувшихся опубликовали мемуары о своем опыте пребывания в советских лагерях. Чаще это были бесхитростные описания проведенных за колючей проволокой лет, но нередко воспоминания были образными: комиксами или живописными работами и авторов таких произведений немало – несколько десятков. Их выставки проводятся регулярно в Японии и в СССР. Эти заметки посвящены проблеме памяти японских интернированных о советских лагерях, сфокусированной на теме голода и еды в художественных образах (графика, манга и фотографии). Упомянутые визуальные и документальные источники – разные, не только по способам изображения, но мотивам и целям. Фотографии были изготовлены по приказу властей чтобы пропагандистски свидетельствовать как хорошо пленникам жить в лагерях. Их печатали в японских агитационных газетах и журналах, предназначенных специально для японских военнопленных, чтобы привлечь их к идеям марксизма-ленинизма и работе в демократических комитетах. Манга, графика и живописные полотна были написаны бывшими пленными гораздо позже, уже после освобождения, иногда спустя десятилетия. Самодеятельные художники рисовали свой лагерный опыт почти с подсознательной психоаналитической мотивацией: выплескивая на бумагу наиболее тяжелые образы прошлого, освобождая свою память от наиболее невыносимых сюжетов. Ведь больше "помнить" означает не вспоминать историю, а вызывать в памяти картинку.[2] Необычные для российского читателя японские комиксы о Гулаге не воспринимались обществом как вызов, подобно европейским комедиям о холокосте («Жизнь прекрасна», «Якоб-лжец», «Поездом жизни»). Традиционные по своей форме, они как бы отражали дзенскую смесь низкого и высокого, отраженную в иронии над собой в трагических обстоятельствах. Таким образом правила жанра манга, накладываясь на свойства пямяти лучше помнить хорошее, усиливали доброе послание сюжетов: о тяжелом прошлом – с улыбкой, с самоиронией. Изобразительный текст будет дополнен материалами опубликованных воспоминаний и устных интервью, собранных мною в Токио и Саппоро в 2006 г. Для осмысления универсальных черт лагеря и закономерностей человеческого поведения в нем использованы мемуары классических узников – В.Шаламова (Гулаг), в рассказах которого общенародная трагедия получила своего бескомпромиссного свидетеля, мученика-летописца, собственной душой и кровью заплатившего за страшное знание[3], психиатра В.Франкла (Освенцим), продолжавшего в лагере свою научную работу и Примо Леви (Освенцим), написавшего об этом подробно. Поместить опыт японских интернированных в сравнительный контекст выживания в советских и нацистских лагерях, т.е. увидеть его в универсальных терминах — значит придать этому опыту постижимый смысл и, тем самым «спасти» его для человечества. Воспоминания бывших заключенных о лагерях советского времени – это прежде всего память о тяжелой физической работе и постоянном чувстве голода как самых явных символах/возможностях смерти и жизни. Как утверждал В.Шаламов, ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь — отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики. Он формирует иное отношение к жизни отдельного человека и к жизни вообще, обесценивая человеческое существование и личности человека, меняя все его нравственные ориентиры. Лагерная жизнь во многом изменила и японских пленников. Привыкшие вести себя в любой ситуации в соответствии с традиционной этикой, отражавшей половозрастные, общинные, корпоративные и другие права и обязанности человека, в лагере бывшие солдаты Квантунской армии оказались в ином социальном контексте, в котором стратегия выживания могла быть успешной только в индивидуальном порядке. Особенно это касалось той группы, которая относились к молодежи эпохи Тайсё (1912-26), периода, когда в Японии распространились дух демократии и массовая культура, авангард в музыке и литературе, влияние иностранных культур, – т.е. поколению мечтателей и романтиков. Оказавшись в неожиданных социальных условиях, они расставались с традиционной схемой социального поведения и выбирали путь индивидуализма. Некоторые по возвращении быстро сделали предпринимательскую карьеру – например, Исикава Сиро, глава внешнеторговой кампании «Искра», который признавался, что сибирские лагеря стали для него настоящим университетом жизни, закалившим характер и научившим выживать в любых условиях[2]. Голод и еда. Как отмечали многие бывшие интернированные, недоедание заключенных было вызвано нехваткой еды в целом, что голодно было не только в лагере, но и по всей стране. В СССР была карточная система, и советские граждане, что охранники, что местные часто питались не намного лучше заключенных. В лагерях, где была строго принудительная работа, учитывая жесткие климатические условия, ситуация с питанием была катастрофической. Система питания японских военноплснных осуществлялась согласно приказу народного комиссара внутренних дел СССР и начальника тыла Красной Армии № 001117/0013 от 28 сентября 1945 г., в котором объявлялись так называемые нормы продовольственного снабжения. По объявленным нормам рядовой, унтер-офицерский и офицерский составы японских военнопленных должны были получать в день: хлеба -300 г, риса - 300 г, крупы разной - 100 г., овощей свежих или соленых - 600 г., чая - 3 г. и т.д. Последующий приказ № 450 от 15 ноября 1946 г., подписанный министром МВД СССР генерал-полковником C.И. Кругловым, внес соответствующие коррективы в систему питания японских военнопленных. Теперь для них устанавливались специальные нормы, в которых предлагалось для стимулирования повышения производительности труда выдавать хлеб, крупы и картофель в зависимости от выполнения норм выработки в следующих количествах на одного человека в сутки: для вырабатывающих до 80% нормы: хлеба -250 г, риса и крупы - 350 г, картофеля и овощей - 600 г; для вырабатывающих от 80 до 100% нормы, а также для занятых на внутренних работах: хлеба - 300 г, риса и крупы - 450 г, картофеля и овощей - 700 г; для вырабатывающих от 101 до 125% нормы: хлеба - 350 г, риса и крупы - 500 г, картофеля и овощей - 800 г; для вырабатывающих от 125% нормы и выше: хлеба - 450 г, риса и крупы - 550 г, картофеля и овощей - 1000 г. Кроме этого были введены нормы суточного довольствия для рядового и унтер-офицерского и отдельно для офицерского состава. По этим нормам рядовым и унтер-офицерам полагалось в день: хлеба - 350 г, риса - 300 г, крупы - 150 г, мяса - 50 г, овощей или картофеля - 800 г, рыбы - 150 г, сахара - 18 г, мисо - 30 г, соли - 20 г, чая - 3 г. Соответственно офицерский состав должен был получать столько же риса, соли и чая, сколько и рядовой, и унтер-офицерский состав. В отношении других продуктов наблюдалось определенное различие. В соответствии с ним офицерскому составу полагалось: хлеба - 300 г, крупы - 100 г, мисо -50 г, рыбы - 80 г, мяса - 75 г, сахара - 30 г, овощей - 600 г и, кроме того, сухофруктов - 10 г, жиров животных - 20 г. и 15 шт. сигарет. Перечень продуктов обилием круглых цифр напоминает передовые статьи газеты «Правда». Приведенные здесь нормы, возможно, выполнялись в каком-нибудь лагере какое-то время, но вряд ли кто из читатей поверит, что они ежедневно доходили до потребителя в тех же размерах.
Руководство Дальстроя, как пишут историки, старалось придерживаться данных норм и в отделении лагерей японских военнопленных Ха 855-д. Они практически соответствовали утвержденным приказом № 001117/0013 от 28 сентября 1945 г. и №450 от 15 ноября 1946 г. Однако это было не во всем и сводилось в общей сложности к выдаче норм овощей и картофеля, которыми полностью тогда не обеспечивалось и вольнонаемное население Колымы. Поэтому в лагерях японских военнопленных рядовому составу предполагалась выдача в день 500 г картофеля и 300 г овощей, а офицерскому составу - только 400 г картофеля и 200 г овощей. Так соблюдался классовый подход, усиливаемый антифашистской пропагандой, целью которой являлось воспитание японских
28 декабря 1945. был приказ о снабжении японских военнопленных японской едой. Выполняя этот приказ, администрация должна была в смешанных лагерях японских военнопленных кормить иначе, чем немцев, румын, венгров, что создавало дополнительные социальные сложности. На фото изображены повара и контролирующий их инспектор. Видны буханки хлеба, картошка, но и японская еда – большие рыбы и онигири. Фотографии кухни отражают как будто бы вполне сытую жизнь, но сколько именно хлеба получит человек, как часто он кушает рыбу и сколько раз в год он получит онигири, остается за объективом фотоаппарата. При этом у некритического читателя газеты создавалась иллюзия о сытой лагерной жизни, ведь он сам своими глазами видел фотографии. Между тем далеко не во всех лагерях кормили японскими блюдами. Археолог Като Кюдзо очень удивился, когла узнал об этом приказе, в его лагере недалеко от Братска он не видел гохан, вареный рис, 4года и 10 месяцев своего заключения: нам ежедневно давали неочищенный гаолян, и мы сами его чистили и долго варили, прежде чем он становился съедобным.[4] Фуджита-сан, оказавшийся в лагере в Красноярском крае запомнил как основной рацион 300 или 350 грамм хлебы и гречневую кашу. Иногда – немножко сливочного масла.[5]
Японцы любят есть рис, поэтому нам выдавали эту пищу, которая была в то время в России на вес золота. Однако риса нам давали довольно мало, поэтому иногда, притворившись японцем, за рисом приходил немецкий солдат. Но ему сильно доставалось за это. Нобуо Киути.[6] Как утверждал в своей книге В.Франкл, концлагерь был не чем иным, как микрокосмическим отражением мира людей вообще. А в любом обществе – жизнь прежде всего – борьба за доступ к ресурсам, первым символом которых является пища. Хроническое недоедание отражалось букетом болезней: пеллагра, цинга и гемеролопия (слепота при слабом освещении или куриная слепота). Дополнительный паек воздействует на заключенного сильнее чем побои или дисциплинарные взыскания. Люди боролись за то, чтобы получить привилегированную работу, что было залогом выживания. Что же можно было сделать для улучшения питания? Для дополнительного пайка требовались высокие производственные показатели или особые навыки – профессия врача, опыт фельдшера, умение рисовать, или активная общественная работа – стать
Рис.2. Сато Киёси нарочито испуганный вид, чему способствует и красноречиво поднятые руки. Опустил свой взгляд лесоруб. Он одет теплее других, ведь работает все время на морозе, руки в варежках держат топор (который хоть и блестит, но в руках этого человека совсем не похож на оружие) и пилу, ушанка подвязана под подоконником – сибирский мороз – не шутка. За ним – краснолицый повар, взгляд которого уверенне многих, наконец во втором ряду – врач в пенсне и музыканты. Не видны глаза врача – пенсне бличит, не видно глаз музыкантов, а у самых задних хористов как будто их и нет вовсе: есть рот, чтобы петь или подпевать, а остальное и не так важно. Все люди находятся на огороженной территории. Забор не очень высок, нет колючей проволоки и сторожевых вышек, они не нужны - бескрайние снежные просторы чужбины вокруг играют их роль. Для многих людей зависимость от желудка оказалась слишком страшна. Естественная потребность человека превращена жесточайшими условиями в страсть, в болезнь, в дикий инстинкт, способный сделать из самого человека опасного зверя. Он будет биться насмерть за кусок хлеба, рыться в отбросах, доходить до каннибальства... О каком достоинстве может идти речь, если человек в таком состоянии просто не в силах больше ни о чем думать, кроме как о еде? Голод — беда, голод — унижение, голод — драма... Но, как отмечали многие бывшие интернированные, недоедание заключенных было вызвано нехваткой еды в целом, включая еду и для конвоиров. Питание было недостаточным уже во время транспортировки военнопленных в сибирские лагеря. Выпустили из карцера Голодного. Встал в строй идущих на работу.[8] А работа была тяжелой и порой, нечеловечески трудной. Например, «охранникам давали по 100-300 человек, и с ними мы ходили в Малый бор за дровами за 5 км от лагеря. Японские военнопленные были очень дисциплинированными, они впрягались в тележки по 20 человек, тянули веревки и так «вели» телегу по шоссе. Когда они ехали, то всегда говорили или пели одну поговорку: десять из них говорили: «Ас-су, ас-су», а десять других отвечали: «Ото-сан, ото-сан». Таким образом они вели строй, везли телегу. В лесу они пилили сухостой, грузили его на телегу и везли обратно туда, где жили. А мы, как охранники, просто шли рядом и наблюдали за подчиненными».[9] Как показывают воспоминания бывшего охранника, им не приходилось самим запрягать людей как тягловую силу, участь «бурлаков» была практически добровольная – как единственное возможное решение проблемы. В лагерях существовал порочный круг: тяжелейшая физическая работа могла быть выполнена в задаваемом объеме только при достаточном восполнении сил человека, а те, напротив, с каждым днем таяли от многомесячного голода, что приводило, естественно, ко все большему снижению и без того в целом невысокой производительности подневольного труда. Все это Как писал Примо Леви об Освенциме, этот наш тогдашний голод не имел ничего общего с хорошо известным чувством, когда человек, пропустивший очередной прием пищи, уверен, что в следующий раз он уж точно поест; у нас это была нужда, нехватка до потери сознания, "yearning" (острая тоска, томление, страстное желание, жажда - англ.), сопровождавшие нашу жизнь уже год и успевшие пустить в нас глубокие и прочные корни. Эта нужда жила в каждой клетке наших тел и определяла наше поведение. Добывать какую-нибудь пищу было задачей номер один, далеко позади располагались все прочие проблемы выживания, а еще дальше - воспоминания о доме и даже самый страх смерти.[13] По мемуарам Виктора Франкла, заключенные лагеря «в основном мечтают о хлебе, тортах, сигаретах и о теплой ванне. Разговоры были то и дело о еде: когда выведенные на работу заключенные оказывались стоящими рядом и поблизости не было охранника, они обменивались кулинарными рецептами и расписывали друг другу, какими любимыми блюдами они будут угощать друг друга, когда в один прекрасный день после освобождения один пригласит другого к себе в гости. Лучшие из них желали, чтобы поскорее наступил тот день, когда им не придется больше голодать, не из желания поесть получше, а чтобы кончилось наконец это ненормальное для человека состояние, когда он не может думать ни о чем, кроме еды.»[14] Те же самые мечты о любимой еде наполняли воображение японских пленников. В цикле комиксов «азбука», одной из ных истин для автора стало изображение такого мечтателя. Пустая посуда – самый распространенный символ голода. Не случайно пустой котелок и ложка фигурируют на многих рисунках. Это были единственные предметы, которые были получены интернированными японцами от советских властей, поэтому их так и называли «сталинский подарок». Как вспоминал Есида Юкио, в начале лагерной жизни нас кормили японскими продуктами, которые мы привезли на эшелоне из Маньчжурии и складировали в лагерном складе. Но вскоре мы проели их. Вместо них нас начали кормить советскими продуктами по количеству. В то время советский народ только что закончил тяжелую и кровопролитную войну. Поэтому количество и качество снабжения продуктами для советских людей были очень низкими... Мы не могли больше питаться японскими продуктами — белой рисовой кашей и горячим супом “мисо”. Нам давали только такие продукты: 400 граммов черного хлеба, муки, баранины и замерзшие овощи.[16] Едва на полях появилась Похоже именно поедание аралий изображено в качестве другой азбучной истины.
На ужин нам обычно давали селедку и кашу из гаоляна. Каждый хотел корку хлеба. Жесткий кусок можно было дольше жевать и он давал большее удовлетворение чем мягкий кусок из середины буханки. Я тоскливо думал о том как в детстве мама мне готовила сэндвич в Калифорнии и я отрывал хлеб и выбрасывал его, и съедал только мягкую часть в середине. Еда обычно состояла из вареной гречки, ржи, овса или злаков – в Японии возможные только как скотская пища. Мы ели все без жалоб, и даже предпочитали рис, к нашему разочарованию имевшему консистенцию каши, так как он варился в слишком большом количестве воды, для того чтобы расстянуть порцию на большее количество людей.[18] Наш пекарь Риюкей со своими помощниками, которые из-за слабого телосложения и здоровья не могли работать под землей, трудились весь день у печи с большим удовольствием. Наша пекарня была столь большой, что появилась возможность снабжать вкусным хлебом не только военнопленных японцев и конвоиров, но и соседних русских жителей.[19] Голодали не только военнопленные, но советское население. Такухи Кинью нарисовал картину, на которой изображены советские рабочие, которые приходят к японским военнопленным и просят еду. Онсопровождает рисунок подписью: «Победители просят милостыню у побежденных. Не стыдно?»[20] Голод подавлял чувства стыда, но что ели японцы и как они угощали местных, запомнилось надолго. Вот несколько свидетельств. В Елабуге 1947 год был очень тяжелым. Был голод, а в нашем районе выдался неурожай. Рабочим давали по 400 г. хлеба и больше ничего: живи как хочешь. Поэтому народ и крапиву собирал, на луга ходил, дикий лук ел, варил. А военнопленных японцев кормили очень хорошо. Когда я приходил к ним в столовую, следил за порядком и видел, что им давали и первое (суп), потом второе (капуста, лук, каша). Русской традиции еды японцы не понимали. У нас ведь как: сначала первое жиденькое поешь, а потом второе: мясное или еще что-нибудь. А они это все смешивали в одну чашку и ели. Мы в школе учились, на переменку выбежим и кричим: «Япон, япон, дай турнепс». А там такой ров был по периметру засаженной территории-то, чтобы никто не ходил. А он нам говорил: «А русь, русь смотрит», мол нельзя давать. (Имеется в виду, что за ними наблюдали русские охранники и они боялись вступать в переговоры – А.С.). А сам потом тихонько брал и кидал нам через арык турнепс. Он такой вкусный был. Лучше не было ничего. У японцев там шалаши были. Мы вечером иногда выходили и кричали: «Япон, япон, дай капусты». Они не выходили. Мы даже обманывали, будто коров пойдем искать: «Япон, япон, коров ищем. Ты не ругай, не ругай». А сами подойдем ко рву, а их нет. Вот наберем капусты, моркови и убежим. Вообще, они нам много кидали и все время приговаривали: «У нас тоже такие есть». Показывали руками маленьких детишек: «Тоже есть». Сами, как будто в одну сторону смотрят, а сами нам кидают. Канавы были большие, не перешагнуть. Они хорошо были одеты. Мы супротив них нищими были. И видать то, что и сытыми были, так как могли даже нам хлеба бросить. А тогда голод был. Хлеб ценнее золота был. А мы вот выбежим и иной раз даже не кричим. Бегаем вдоль рва, они, нам и кидают. [21] Пленные «самураи» работали на торфоразработках, счищали верхний слой земли до торфа. Они заводные ребята были и ни минуты без дела не сидели. То выкопают во время перерыва корни лопуха и жуют их для здоровья…То в канавах, что оставались после уборки торфа, выловят всех лягушек. А потом на костре этих гадов пожарят и нас еще зелеными лапками угощают.[22] Жизненно важным вопросом становилось «справедливое» распределение пищи. Картинка, нарисованная Юсаки Сакуэ, показывает пленного, измеряющего черный хлеб складной линейкой и делящего его с помощью пилы (иметь ножи было запрещено). Что касается супа и каши, то из-за разных размеров посуды возникала затруднительная задача: каждому положить равное количество. Как вспоминал Ивао Петер Сано, один старослужащий, что имел два года фронтового опыта, некоторое время был назначен руководителем раздачи еды, но долго не продержался, так как был разочарован порциями и тем, что не может выполнять свою работу хорошо. Чужая порция всегда казалась больше, классический пример того, что за изгородью трава всегда зеленее.[23] Поэтому их же товарищ по фамилии «Кондо, чья жадность возрастала и во время дележа пищи он становился невыносимым, громыхал: вы думаете я не знаю, что вы режете хлеб так, чтобы было как можно больше крошек, потому что вы их едите сами. С этого дня крошки тоже будем делить».[24] Когда подавали кашу из гаоляна, были слышны такие разговоры: у меня совсем Байкал, а у тебя погуще. «Байкал» означало, что в тарелке больше воды, чем каши.[25] Тот же сложный комплекс чувств описывал Шаламов. «Пока раздатчик приближается, каждый уже подсчитал, какой именно кусок будет протянут ему этой равнодушной рукой. Каждый успел уже огорчиться, обрадоваться, приготовиться к чуду, достичь края отчаяния, если он ошибся в своих торопливых расчетах. Некоторые зажмуривали глаза, не совладав с волнением, чтобы открыть их только тогда, когда раздатчик толкнет его и протянет селедочный паек».
Это было самой ненавистной обязанностью. В гробовом молчании все глаза направлены только на острие ножа. В наполовину вошедшей в землю комнате, под свет тоненькой самодельной свечи, разрезался хлеб. Черный хлеб. Рис. Нобуо Киети. Не только на комиксах, но и в графике Сато Киеси видно, как глаза всех присутствующих были прикованы к дележу и раздаче хлеба. Здесь лица прорисованы хуже, они темны, как будто отражают темные мысли и темные чувства, живущие в глубине души. Рис. Нобуо Киети Всё-таки зависть к чужой тарелке везде одинакова. Из-за того, что японские блюда выглядят больше, немцы бросают на них злобные взгляды. У них - хлеб и похлёбка, а у японцев - рисовая каша, суп-мисо и прочее. Тем не менее, какие-то намерения по кормлению пленных с учетом традиционной модели питания в Министерстве обороны были. Вот один из документов.
Источники: ГА РФ. Ф. 9401. Оп. 2. Д. 182. Л. 112–117; Д. 144. Л. 306. |
 
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
